«СИБУЛОН»   

Чем пристальнее мы вглядываемся в прошлое, тем отчетливее вырисовывается перед нами трагическая судьба нашего народа. Сейчас мы более ясно представляем, что дали нам всеобщая коллективизация и раскулачивание крестьян, что принесли нам массовые репрессии 30-х годов. Страна наша под руководством «мудрого вождя и учителя» была покрыта огромной сетью лагерей и тюрем. Сколько их было в стране и сколько в них было загублено человеческих судеб? К сожалению, пока это остается «белым пятном». Не обошла стороной эта трагедия и наш (Искитимский)  район. 

В поселке Дзержинский, между селами Михайловка и Китерня была расположена колония для малолетних, в которой содержались дети репрессированных «врагов народа». Как их содержали и воспитывали, пока остается тайной. Со временем, может, быть, об этом вспомнят и откликнутся сами воспитанники. В селе Койново, в районе нынешнего Индустриального микрорайона, находилась пересыльная тюрьма. Она не пустовала. Этапы через нее шли на Бердск, Новосибирск и дальше. 

Особой «достопримечательностью» для Искитима был лагерь, расположенный на территории Ложковского микрорайона. По свидетельству очевидцев, это был самый жестокий «каторжный лагерь», известный за свою бесчеловечность заключенным всего Союза.  

Из записи Михаила Кайнова: «Эти люди, члены семей «врагов народа», все женщины, человек тридцать. Среди них мои старые знакомые: жена заместителя наркома здравоохранения Прокофьева, артистка Вера Сумченко, Женя Сенечко и цыганка Нюра. 

Все они были, высланы из Яйского отделения в Искитим на известковые шахты где раньше работали уголовники, совершившие тягчайшие преступления. И хотя пробыли они там всего три месяца, но Боже, что с ними стало! Лица обтянуты желтой кожей, красные веки, поминутный кашель. Но я, наверное, был еще хуже...» (Газета «Труд» 14.10.88г.). 

Даже из этой короткой выдержки можно представить себе картину, чем заканчивался этот лагерь для заключенных с более длительными сроками заключения. Совсем недавно мне удалось встретиться и познакомиться с живым свидетелем и узником этого лагеря Бухреевым Иннокентием Акимовичем, уроженцем города Петров - Забайкальский в Бурятии, доживающим свой век в Искитиме. Встреча эта произошла случайно. 

Земляк мой, Петр Иванович знал Бухреева раньше. По моей просьбе он оставил мне его адрес, и я, не откладывая дела в долгий ящик, на следующий же день отправился на поиски. На мой звонок дверь открыла пожилая миловидная женщина. Я представился и объяснил цель своего прихода. Хозяйка квартиры, как я догадался, позвала Иннокентия Акимовича. Передо мной предстал коренастый, среднего роста, белый, как лунь, седой старик. Фигура его выглядела массивной и неуклюжей. Обычно про таких говорят «плохо скроен, да крепко сшит». Он подал мне короткую отечную руку и, поздоровавшись, пригласил к столу. — Иннокентий Акимович, — обратился я — Вы были в искитимском лагере в Ложках. Говорят, что лагерь этот был особо режимный. Расскажите, пожалуйста, о себе. Как и за что вы попали в тот лагерь? И что он собой представлял? 

Бухреев немного поежился, потер пальцами седой висок и неторопливо начал рассказывать: «Лагерь в Ложках был действительно строго-режимный, всесоюзного значения…». Воспользовавшись небольшой паузой, я торопливо спросил: «А почему всесоюзного значения?» - Потому что в него направляли заключенных со всего Союза.  Всех штрафников из других лагерей гнали на исправление в Искитим. Что касается меня, то я расскажу все по порядку. 

Родился я в 1909 году в рабочем поселке, окончил 9 классов. В 1934 году переехал в город Новосибирск и устроился на работу в Госбанк разнорабочим. Через два года без отрыва от производства окончил курсы шоферов и остался работать шофером в Госбанке на инкассаторской машине. В 1941 году меня неожиданно арестовали. Впоследствии я узнал, что арестован был по доносу инкассатора Юргенсон Жоры, с которым вместе работал. Однажды в разговоре с Жорой я высказал недовольство действиями наших войск на фронте: быстрым отступлением и сдачей немцам крупных городов. На следующий день после нашего разговора меня арестовали и посадили во внутреннюю тюрьму г. Новосибирска. 

На допросах, которые вел Яков Львович Корин, мне было предъявлено обвинение в антисоветской пропаганде. На следствии от своего разговора с Юргенсоном я не отказался. Противозаконного и криминального в этом разговоре я ничего не находил. В то тяжелое для нашей страны время все мы переживали и с болью обсуждали и говорили о тяжелом положении на фронтах. Поэтому я был уверен, что произошло просто какое-то недоразумение, следствие разберется, все образуется и меня отпустят. После недельного допроса следствие было закончено, а 22 июня 1942 года состоялся суд. Новосибирским областным судом я был осужден по ст. 58 -10, ч. II УК РСФСР к лишению свободы на срок 10 лет и к 5 годам поражения в правах. 

Два месяца после суда я находился в Новосибирской центральной тюрьме. Содержали нас хуже скотины. В камеру набивали иногда, как сельди в бочку. Спали на голом полу вповалку в две смены. Половина заключенных ложилась спать, а другая половина бодрствовала, сидела на корточках в ногах у спящих и ждала своей очереди. После двухмесячного пребывания в центральной тюрьме меня направили в «Тарный» лагерь в Кривощеково. 

Лагерь назывался «Тарным» потому, что в нем изготавливали тару для снарядов. Лагерь этот был временный, никаких условий для проживания в нем не было. Жили в сараях, спали на общих нарах. Постели никакой не было. Приходили с работы и ложились спать там, где оставалось свободное место. Пробыл в этом лагере я год. Потом перевели меня в другой лагерь в Новосибирске, по улице Волочаевской, в районе центральной тюрьмы. Начальником лагеря был Моисеев. Производили мы в этом лагере ширпотреб, шили одежду и обувь для заключенных. 

Работать определили меня по специальности — автослесарем. При лагере были гараж и автомастерская. За мной закрепили две машины, которые я должен был содержать в полной исправности. Одна машина принадлежала начальнику управления лагерей Моргунову, а другая — его заместителю Маслову. Машины были старые и разбитые, так что работы хватало. Шофером у Маслова работал Холодков Иван, расконвоированный заключенный. Пользуясь благосклонностью шефа, Холодков вел себя среди лагерного начальства и заключенных нагло и вызывающе. Некоторые лагерные «придурки» заискивали перед Холодковым, добиваясь через него особых привилегий. По лагерю ходили слухи, что Холодков у Маслова был не только шофером, но и штатным «стукачом». 

Однажды, Холодков пришел в гараж пораньше и потребовал машину. Я спокойно объяснил ему, что машина неисправна, нужно ре­гулировать тормоза. Холодков развалился на сиденье, и как всегда, стал ко мне придираться и поторапливать. Я не вытерпел и упрекнул его: — Чем дурака валять, помог бы лучше, а то развалился как боров, и командуешь! — Холодков выскочил из машины и как бешеный заорал: «Ах, контра паскудная, кантуешься, резину тянешь, я тебе покажу борова! Ты у меня, падла, еще попляшешь». 

В угрозу «попляшешь», вложил он особый смысл. Я понял, его намек.  В лагере я был активным участником художественной самодеятельности, хорошо играл на баяне и на гитаре. Среди заключенных пользовался уважением. Холодкова это заедало. Иногда по этому поводу, он посмеивался надо мной. Я чувствовал в его отношении ко мне нездоровую, зависть. Частые стычки наши с ним, по поводу и без повода, заканчивались пока легкой перепалкой. На этот раз в его угрозе я почувствовал серьезную опасность. 

В лагере мне жилось неплохо. Работа была интересной, сроку оставалось уже меньше половины, так что по моим расчетам можно было безбедно «прокантоваться», как выразился Холодков, до конца срока. Если бы я знал, чем обернется ссора с ним, наверное, поступил бы благоразумнее. Как говорят: «знал бы где упасть, соломки бы подстелил». 

Через несколько дней после нашего скандала с Холодковым меня вызвали в кабинет оперуполномоченного Мамонтова. Мамонтов озна­комил меня с докладной Холодкова, в которой тот утверждал, что заключенный Бухреев готовится к побегу. Якобы я уговаривал Холодкова вывезти меня из лагеря. Я наотрез отказался от этого. На очной ставке Холодков подтвердил свои показания. 

Вскоре по распоряжению оперуполномоченного и администрации лагеря за подготовку к побегу меня отправили с этапом в Искитимский штрафной лагерь «Сибулон». Он был расположен в Ложках. Лагерь состоял из нескольких зон, обнесенных высоким дощатым забором, с внешними и внутренними запретными зонами, обтянутыми колючей паволокой. Летом эти зоны постоянно боронили, не давая зарастать травой. На сторожевых вышках стояли вооруженные охранники, большинство из них были заключенные. 

В одной зоне помещались политические заключенные, в другой — уголовники и штрафники, отбывающие большие сроки за особо тяж­кие преступления, в третьей зоне помещались женщины. Основная работа была в карьере. Обжигали известь и добывали щебень, известь обжигали в «костровых» печах. В карьере не было особой техники, почти все работы выполнялись вручную. 

В ходу были такие, малоизвестные сейчас, инструменты, как кайло, кирка, спешня клинья, лом и кувалда. Большие камни дробили при помощи кувалды и металлических клиньев. Транспортировка и отгрузка камня и щебня из забоя производились ручными тачками и вагонетками. Единственной машиной был маленький паровозик — «кукушка», который постоянно курсировал между карьером и станцией, перевозил готовую щебенку и известь. Зона карьера и лагеря соединялась между собой специальным проходом — коридором, огороженным колючей проволокой. По этому коридору каждое утро заключенных гнали на работу. С внешней стороны коридора заключенных сопровождал конвой с собаками. Вечером по этому коридору возвращались в зону еле-еле волоча ноги, уставшие, голодные, измочаленные непосильным каторжным трудом, оборванные «зэки». За ночь нужно было прийти в себя, набраться хоть немного сил чтобы завтра снова, стиснув зубы, превозмогая боль и усталость, скоротать еще один, неимоверно длинный бессмысленный день в жизни. А дней таких тягостных и беспросветных было тысячи. 

В трех зонах искитимского «Сибулона» содержалось примерно около 1000 человек заключенных. Пункты питания не обеспечивали одновременного обслуживания завтраками, поэтому подъем утром начинялся в 4 часа, а развод — в 7. Начальником лагеря в то время был Клюев, в конце 40-х годов Клюева сменил Денисов. Освобождался я при Кусте. 

Иннокентий Акимович умолк. Видно было, что он очень устал. Забыть об этом не так просто, — продолжал он, — тюремные и лагерные кошмары часто не дают покоя даже во сне. Другой раз просыпаешься, весь в холодном поту и долго не можешь успокоиться. Жестокость и страдание людей. Я видел, как озлобленные люди зверски издевались над слабыми, калечили сами себя и других. 

Однажды я был свидетелем организованного побега. Из барака заключенные устроили подкоп под вышку, с охранником. Натаскали из забоя взрывчатки и взорвали. В образовавшийся пролом убежали 8 человек. В тот же день их всех избитых и изорванных собаками поймали и вернули обратно в лагерь, а потом судили, добавили еще срок. Бежать в то время из лагеря было бессмысленно. Народ в окрестных деревнях был настроен по отношению к заключенным враждебно. 

К концу заключения меня расконвоировали и определили работать на автомобиль шофером. К тому времени в лагерь пришли 5 новых «ЗИСОВ». На одном из них я и доработал до конца заключения. 

После освобождения Иннокентий Акимович остался жить в Искитиме. В 1954 году был реабилитирован. До пенсии работал в автобазе № 5 шофером. 

Н.Коинов

Мы из ГУЛАГа: [Воспоминания] / Союз репрессированных; О-во "Мемориал". [Кн. 1]. — Искитим, 1992.